ПЕРЕЕЗД В БОЕВУЮ ЧАСТЬ

27.10.84

     Привет на сей раз из Алма-Аты. И чего я так рвался из Ставрополя? Видно, судьба такая, всю дорогу стремиться к плохой, вернее, к худшей жизни. Началось всё очень весело. Весело расстался со своими друзьями, весело сел в автобус, а затем весело полетел в самолёте. Теперь я в Алма-Ате, в одной из частей, в спортзале, приготовленном для ночлега. Опять то же самое: из двух зол приходится выбирать худшее. Мог я остаться в Алма-Ате, в этой части, но когда ко мне подошёл капитан и спросил: “ Водку пьёшь?”, я бодро и честно ответил: “ Нет! “, и он тут же утратил ко мне интерес и отрезал: “ Значит, не подходишь! “

Не торопился я и тогда, когда наших ребят отправляли в Талды- Курган, надеясь, что может остаться кое-что и получше. Ещё мне спутал мозги один земляк-москвич, который предположил, что я могу остаться здесь писарем. На этой должности помимо множества писанины он посулил поездки в Алма-Ату, и целые дни в обществе приятных женщин, коими штаб просто заполонён. Раскатав губу на все эти прелести, я, как вы понимаете, не спешил. И вот, финал, вполне достойный такого ушехлопа, как я. Меня записали в Уч Арал. В переводе с казахского это означает “Три горы”. Нечто вроде Уч Кудук – три колодца, навязшая в зубах песенка. Тут же подвернулся ещё один земляк-москвич Коля, прямёхонько из этого “тёплого” местечка, которое он мне тут же и охотно живописал в мрачнейших тонах. Вкратце и я могу это сделать для вас. Не желаю огорчать, но ума не приложу, как это сделать, ведь в пески ехать всё равно нужно. А там, говорят, всякая нечисть пустынная водится. От цивилизации далё-о-о-ко. Тоска там, говорят. Правда, есть много успокоительных пословиц и поговорок, которые призваны именно в такие минуты облегчать, если не участь, то хотя бы отношение к ней. Например, всем известная: “ Всё, что не делается – к лучшему”. Только в моём случае она абсолютно неприменима. Что может быть “ к лучшему “ в песках и у чёрта на рогах? Но, даже не это меня огорчает. Если Ставрополь, всё-таки, цивилизованный город, и в нём у меня даже кто-то есть, то в этом Богом забытом Уч Арале, я сомневаюсь, что найду какое-то приятное лицо. Вот ведь, как устроена душа человека! Хорошее помнится отчётливо, а всё, что ему мешало, как-то уходит, забывается, давится умом, не желающим помнить плохое. И больше всего мне, может из-за близости по времени, может из-за ярких впечатлений, помнится последний мой день в Ставрополе, когда я так лихо убежал к Водолазским прощаться. А потом остаток дня до шести часов отдыхал. Во-первых, купил три книги; во-вторых, побывал во вновь открывшемся музее Коста Хетагурова, где я имел возможность познакомиться с деятельностью единственного известного осетинского поэта. А затем, уже придя в казарму, прочёл в “Огоньке” статью о М.Ю. Лермонтове и подумал: “ Почему, интересно, все истинные поэты хорошо рисовали?” Или, даже не умея рисовать хорошо, всё равно к этому стремились. Пушкин рисовал, Лермонтов рисовал, и Коста Хетагуров был замечен именно учителем рисования, а отнюдь не литературы. Видимо, настоящее дарование ищет любые формы выражения. Но, об этом ещё будет время подумать. Затем я пошёл в кинотеатр “Октябрь”, куда заранее купил билет и смотрел там фильм “История Биргит Хаас”. В этом фильме играет тот же актёр, что и в фильме “Орёл и решка” с лицом мудрой обиженной Тортиллы. Фильм мне понравился, не взирая на то, что я заснул, и заснул намеренно в начале журнала, рассчитывая проснуться к началу фильма. Но, не рассчитал. Начало фильма тоже проспал. Да ещё части фильма переставили, и все были вынуждены смотреть сначала кульминацию, а потом, уже ничего не понимая, завязку. Так что рекомендую вам обеим, даже Ане, хотя он для детей до шестнадцати запрещен. А затем я пошёл к Наташе, а об остальном я писал в прошлом письме. А в части, вопреки ожиданиям, меня никто за мою “прогулку” и пальцем не тронул, и я пошёл опять на фильм, их у нас сейчас показывают каждый день. Это сериал “Великая Отечественная”. Шла серия о том, как солдат, которому была поручена охрана слона, вёз его на поезде, а поезд разбомбили, и как он потом с этим слоном мучился. Солдата играл Фрунзик Мкртчян, а это означает, что весь фильм в зале стоял хохот. Мне редко приходится смеяться над тем, над чем другие ржут до упаду, и это был тот редкий момент, когда я не испытывал неловкости, которая приходит ко мне всегда, когда я не могу разделить всеобщее веселье. Кстати, о смехе. Вчера один наш солдатик, когда мы бежали в аэропорте через стеклянные двери, ломанулся в дверь, которая была заперта, и расквасил себе нос, и разбил лоб. Это, как не странно, вызвало просто гомерический хохот. Один “товарищ” буквально давился хохотом, вернее, давил его из себя, показывая, до какой степени ему весело и смешно. От натуги он даже побагровел. Мне было тяжело смотреть, что на того, что на другого. Неужели человек до того очерствел, отупел и одурел, что не понимает, как это с его стороны отвратно и дико. Видно, так оно и есть.

     В самолёте летел впервые, мне понравилось. Во время взлёта кружилась немного голова, да в иллюминаторе ничего не было видно, так как вылетели мы ночью.

30.10.84

     Сейчас всё объясню. Станция “Актогай” – такая же богом забытая станция, как и все станции Казахстана. Но, не подумайте, что это конечный пункт моего путешествия. Вовсе нет. Это лишь веха на пути к пленительно прекрасному Уч Аралу, пределу мечтаний всех младших авиационных специалистов, к которым я принадлежу. Надо сказать, что по дороге из Алма-Аты я имел возможность насладиться в полной мере неповторимым в своём однообразии ландшафтом казахских степей без конца, без края.

     Прежде всего, конечно, надо отдать дань моему пребыванию в славной столице этого приветливого края, Алма-Ате. Итак, пробыл я там неполные трое суток. Безусловно, это красивейший и современнейший город современного Казахстана. За это наблюдение говорит хотя бы тот факт, что плохой город столицей не сделают. А главное, он очень большой, просто огромный. Когда нас везли в крытом грузовике от пересылочного пункта до вокзала, я, упираясь носом в чью-то коленку, прикидывал, когда же эта дорога закончится, чтобы хоть мельком взглянуть на человека, которому я своим носом-туфлей, видимо, изрядно поднадоел. Это умозаключение я вывел из того, что он время от времени водил коленкой вправо и влево, по всей видимости, желая размазать это ненавистное неудобство непосредственно у меня на лице. То, что Алма-Ата большой город, вытекает и из широко раскрытых глаз призывников алмаатинцев. Я их рискнул спросить, велик ли их город. Так клянусь, они, в благородном патриотическом  экстазе, из совершенно искреннего желания убедить, что их город – всем городам город, чуть меня не съели. И это были совсем не те аборигены, которыми заполнены кишлаки всего Казахстана, а обыкновенные русские ребята с вполне сложившимся казахским менталитетом. Надо сказать, что основывалась Алма-Ата, как русская казацкая застава против вторжения кочевников в западносибирские земли, и имела первоначальное название “Верный”. И могу сказать, что эти ребята до слёз меня растрогали своей преданностью родному городу, лишний раз, подтвердив уже давно возникшую у меня мысль, что узбек, родившийся и выросший в Англии – англичанин. От этих  ребят я почерпнул много нового в тех пределах, которыми мы все более или менее ограничены. Так я узнал, что на их жаргоне хлеб называется “коряна”, по-видимому, от русского слова “корка”. Так же, что-либо плохое или некачественное имеет название “стрёмное”. Этимологию этого слова определить не берусь. А познакомился я с ним вот, по какой причине. Один из ребят сходил в туалет, набрал там воды, так как у всех пересохло в горле, и с почтением к моему воинскому кителю и отслуженному сроку, преподнёс мне стакан воды. Благодарно и покровительственно улыбнувшись, я уже было собрался испить, как вдруг он небрежно уронил: “ Только она стрёмная”. Рука моя со стаканом застыла, взгляд остекленел, я весь превратился в соляной столб, за исключением внутренностей головы, где пулёметной очередью проносились различные догадки, предположения и опасения, связанные   с услышанным. Справившись с волнением, поставив стакан на стол (предложить, как это делывали в Средние Века ему самому отведать из моего “кубка”, я посчитал неуместным), с комком в горле осторожно поинтересовался, что значит, “стрёмная”. Они все, видя такую мою реакцию на привычное для них слово, громко расхохотались и наперебой стали объяснять, что “стрёмная”, на их жаргоне, означает “сомнительного качества”, и они с удовольствием могут научить меня ещё уйме таких словечек. После этого я вздохнул спокойно и, так как у меня

уже вдвойне пересохло в горле, залпом осушил стакан. Покушать тоже пришлось за их счёт. Получилось так, что деньги, остававшиеся у меня со Ставрополя, я все ухнул по дороге в Алма-Ату, рассчитывая на неё, как на конечный пункт. Наивный, непредусмотрительный  мальчик! И вот, я в Алма-Ате, без средств к существованию, на проклятом сухом пайке, о котором в безмятежной, в этом отношении, ставропольской жизни и не подозревал. Состоит он из консервов – 3 шт. и хрустящих хлебцев – 2 пачки. Ещё добавляются к нему сахар и два пакетика чая. В прилагаемой инструкции по использованию сухого пайка (есть и такая) слово в слово говорится: Завтрак. Хлебцы, консервы, чай с сахаром. Обед. Хлебцы, консервы. Ужин. Хлебцы, консервы, чай с сахаром. Короче, голодным не останешься. Причём, на баночках с надписью “Рисовая каша с мясом” имеется издевательская, для меня, приписка: “Перед употреблением обязательно разогреть”. Это где же? В штанах, что ли?

     Когда человек в первый раз получает сухой паёк, да ещё на двое суток, он уже, сам не зная, почему, чувствует себя обеспеченным полностью на эти два дня и относится к консервам и прочим продуктам крайне халатно. Так, хлебцы мы раздали или поели сразу, а что касается консервов, то я пытался разогреть банку на самодельном костерочке. Помимо того, что банка стала вся чёрная, и её страшно было даже взять в руки, мне сделал внушение один прапорщик, указав, что если он ещё раз увидит с моей стороны проявление кулинарных задатков такого рода, отправит на гауптвахту, чтобы хоть там я занимался настоящим делом. После этого он, с истинно прапорским остервенением, затоптал мою надежду на горячую и сытную пищу. В холодном же виде вскрытая кашка представляет собой ужасающий суррогат, тем не менее, годный в пищу, хоть и невкусный. Сам пробовал. Но, настоящий сюрприз был нам приготовлен в обед, так как завтрак мы в тот день не застали. Надо оговориться, что в этом пересылочном пункте помимо ставропольской школы было много других, как-то: Камышин, Солнечногорск, Вышний Волочок. Так вот, когда прозвучала команда “На обед!”, тут же, не переводя дыхания, прапорщик воскликнул: “ Ставрополь и Камышин не строятся. У них сухой паёк, - и добавил, подлец, - И завтра тоже!” После этого сообщения я спокойно приготовился умирать, вспомнив одну разъединственную банку консервов со ставшей вдруг милой сердцу рисовой кашей, сиротливо притаившуюся у меня в вещмешке. По более позднему, то есть здравому, рассуждению, я выработал программу выживания, благодаря которой эта баночка до сих пор со мной. Случилось так, что после этого объявления у меня на весь день пропал аппетит, а на следующий день начальство сжалилось, и мы ходили в столовую, как все остальные. Тот самый, бойкий прапорщик, с таким задором впрягавший нас в работу, в первый же день решил нас покормить, но по странному обычаю, заведенному здесь, все ложки уносятся после еды в роту, и мы, просидев минут пятнадцать возле бачка с остывающими щами, разошлись, взяв хлеб. После этого случая я тут же раздобыл себе ложку, и завтрак встретил во всеоружии. Ложка, на всякий случай, тоже до сих пор со мной. Мало ли, что. Открыл я вновь для себя ножницы, точнее, их возможности. Да, те самые ножницы с зелёными ручками, которые ты, мамашка, дай тебе Боже долгие годы, прислала мне с Анькой, дай ей тоже, Боже. Итак, ножницами, помимо прямого их предназначения, можно открывать консервы, использовать их, как клин, чтобы не открывалось окошко в вагоне, есть ими, раздвоив наподобие вилки и просто носить их в кармане. Представляете, какой ценностью вы меня одарили. Земной вам поклон.

     Вчера мы, уже готовые с утра ехать, вдруг узнали, что поезд будет лишь в 20.30 по местному времени. Разница с Москвой в Алма-Ате три часа. То есть, вы только там подумали, а я уже сделал всё здесь. В Уч Арале тоже три часа. А сегодня в 3 часа ночи, то есть в 24 часа по московскому времени, я убываю на другую станцию, которая ближе к Уч Аралу. Когда мы окончательно приедем, одному Богу известно, а уж об обратном пути домой я и думать боюсь. И вот, после известия об отсрочке поезда, вчера, откуда ни возьмись, наш старый знакомый Анчутка-прапорщик. И, конечно, по своему обыкновению весело, с огоньком, впряг нас в новую работу. Видимо он придерживается мнения, что отдыхающий солдат – это военный преступник, не меньше. Чистили песком котелки. Описывать эту работу не стану, чтобы не ворошить неприятных воспоминаний.

     Неожиданно на этой станции в голову пришли рифмованные мысли. Я решил их записать, и получилось нечто, вроде стихотворения. Вот оно.

Солдатский маразм №?

Чувствую, могут родиться стихи,

Но что-то мешает. Что?

Вроде, полгода духовный рахит

Мимо свой нёс поток.

Да, есть потребность, и хочется рифм,

Как я заметил, тогда,

Когда вдруг нарушен привычный ритм.

Смена. И вновь езда.

И возникает желание. Вдруг?

Нет, ведь, вполне законно,

Но из привычных и знаемых мук

Выходят какие-то стоны.

Мыслей полно, за любую берись.

Содержание есть, но форма,

Открывает бессилие выразить мысль,

Корёжит её упорно.

Не от этой ли слабости часто гашу

Зарождающееся биенье,

И, готовое уже взмыть, душу

Искалеченное вдохновенье?

И тогда озлобленье меня трясёт,

Форма проклята, но порой

Невозможность молчать ломает всё.

Я беседую сам с собой.

Так случается в дни, когда нет никого

Ни вокруг, ни в душе моей,

Когда старое время уже ушло,

А новое кормит коней.

И ищу я ответа, что лучше: Жизнь,

Без желания думать, творить,

Но, зато в окружении веселья и лжи,

Или лучше в себя “уйтить”?

Или есть что-то третье, чего не постиг

Я в своей неучёной судьбе?

Но когда на меня “нападает стих”,

Одиноко сижу в себе.

Верю в мысль, что когда-то пойму я, как

Сочетать одиночество с дружбой.

Но, ведь, это лишь только маразм сосунка,

Решавшего, что ему нужно.

30.10.84                                                                                                          cтанция Актогай.

     Вот, видите! Вдруг осенило. И, что самое интересное, всё-таки написал, пересилил себя. Это, конечно, похвально, жалко, временно. Мне вообще нужна свобода. Физическая, чтобы что-то “родить”. Всё-таки, мы поехали, получив в дорогу солдатские суточные, 2 рубля 60 копеек на двое суток. Я, по своей вечной невоздержанности, сначала купил пирожков на рубль, а затем, когда не удалось вам позвонить, с горя тут же спустился в буфет и на оставшиеся деньги тоже накупил пирожков, которые от шапки, куда я их положил, тут же пропахли нафталином. Не сильно, правда. А не смог я вам позвонить потому, что время было неудобное, вы были на работе. Да и денег оставался всего рубль. Как тут по двум телефонам назвонишься, если не  автомат, ждать полчаса и не менее 3-х минут по каждому номеру. А каждая минута стоит уже не 30 копеек, как в Ставрополе, а 35, как в Алма-Ате.